Перед теремом дуб стоит…
В некоем царстве, в некоем государстве (а точнее быть, так в Россиюшке) на крутом берегу, да над реченькой, да над реченькой, да широкою (Волгой-матушкой, чтоб точнее быть) стоял терем высокий, да резной, окружавленный, разукрашенный ни пером описать, ни в устах сказать (а раз нельзя сказать – то, что зря пыжиться).
А в том тереме знать жила – была, да и сейчас живет, древних лет древней одна бабушка (пра-пра-пра-пра-пра-пра-прабабушка). Трудно ей кого отыскать вровень по добру, уму, по способностям лечить ласкою.
Жил с ней кот-баюн, гусь двулапчатый, серый волк, что Иванушку да его любовь ото злых людей по лесам носил, и еще с ней дедушка, знать медведушка, колобок, лиса, за печурочкой ряба-курочка и еще всего – не дочислишься, а дочислишься – время кончится.
Перед теремом в двадцати шагах от реки дуб стоит, крепко сложенный, годов пятьсот ему, а молоденький да высокенький, в сорока обхват такой толстенький, налитой корой крепко схваченный, золотой листвой окудрявленный, ни одной сухой, больной или сломленной малой веточки, ни один листок не упал с него, до глубокой осени все цело, не растрачено, не развеяно.
Все дубы по Руси вестей ладовых соискатели, благодарных слов отправители. Там, где дуб стоит – там душа чиста, жизнь сама честна словом, деланьем, сердце там огнем доброты изливается, и в округе всей ясносветное состояние! Если стать лицом к дубу древнему, сохраненному, и спросить о чем мир-добрынюшку, через дуб сильней ответ слышится. Если что сказать миру хочется, если мысль добра, светла (если мыслящий неиспорченный), дуб подхватит мысль, передаст, разнесет в поднебесие, разольет листвой по лесам, долам, во все стороны. Вот про это-то и история…
— Сон приснился мне, будто вижу — дуб стоит тот над реченькой. Подхожу к нему, дуб весь светится, зеленой листвой он сияет весь, соловьи поют многим множеством, а заря уже в ночь наведалась, небо звездами осеребрено. Филин ухает так таинственно, аж душа во мне затревожилась.
— Как же ты не проснулася? Страшно ведь одной в ночи темные по земле ходить.
— Страшно стало мне. Хоть и страшно мне, да уверена я была, что защита есть: сила чистая и могучая во мне скрытая обнаружилась. Лес быстрехонько погрузился в ночь. Мрак ночной густой вдруг окутал все, и сам дуб в ночи принял черный цвет, и листва и ствол не светилися.
Слышу тут шаги за мной, за моей спиной, совсем плохо мне, и еще черней ночь раскрасилась, и расстроилась я, жутко мне… И хочу идти, бежать от того, кто ко мне приближается, да не слушают меня мои ноженьки, будто ватные, обессилились. А оно ближе и ближе, уже слышу я: дышит тяжело, а идет тихо так, осторожненько. Сердце бедное так стучит-стучит, из груди одно оно хочет вылететь.
Обернулась я… Ой-ой-ой, моя мамочка! За моей спиной, страшно сказывать, стоит чудище: зелены глаза близко сажены, зубы скалятся, меж зубов язык красный, огненный. Я хочу кричать да на помощь звать, да куда там — нет, нет на то моей силушки…
— Вот так страсть пережила ты. Ах, бедняженька! Как же ты живой возвернулася?
— Я рукой хочу оттолкнуть его, да из рук моих, как из ноженек, как из горлушка, ушла силушка.
Тут мне вспомнилось, как игралася я с подружками, также ноченькой, одни прятались, а один из нас всех разыскивал. Я боялася темноты густой и, чтоб спрятаться, отломила я зелен-веточку от молоденького дуба-деревца. Впереди себя ветку выставлю и от искателя охраняюся. Вгорячах тогда не отметила, что поранила молодой дубок, а уже когда игра кончилась, обожгла меня мысль раскаянья, я заплакала. Подошли ко мне мои сверстницы успокаивать. Да куда уж тут, пуще прежнего разрыдалася.
Прибежал отец: Что ты, Дарьюшка, убиваешься? Рассказала я, что случилося. Огорчился батюшка. Быстро сбегал в дом и принес огня, холст, земли, воды. Стал он веточку ко стволу вязать, да никак она не вязалася… Кто-то тут сказал: зря стараешься, мол, мертва уже, дуба веточка. Я сильней разрыдалася, да давай сама ветку к деревцу приноравливать. Туго мы холстом да с земелюшкой обмотали ствол с малой веточкой и пошли домой.
Ведет меня батюшка и молчит, и я молчу. Мне больно и стыдно. А еще вдвойне и ему стыдно моим стыдом, и больно моей болью. Любил меня батюшка, сердцем чувствовал.
Я домой пришла. Будто спать пошла, а сама в окно, да до деревца. Обхватила его, обняла его и молилася, и винилася до самой зари, да до утренней.
По утру пришел за мной милый батюшка. Вставай, вставай, вставай, доченька, ты застыла вся, моя девочка. И хочу я встать, да не слушают меня мои ноженьки, всю я силушку отдала свою дубочку раненому. На руках домой унес меня батюшка…
Пролежала я без сознания один день и ночь. Только утром следующим прибежала я к моему деревцу. Ну, а дуб стоит такой крепенький, да зелененький, и моя веточка горемычная прижилась, срослась, полна силушки.
Это вспомнилось так, посветлела ночь, дуб опять как засветится, а чудовище добрым молодцем обернулося.
— Ой, Дарьюшка… Вот история! Ну, и дальше что? Ты проснулася?
— Нет, теперь само главное. Добрый молодец – богатырушка так мне сказывал: Тебя выбрал я, моя Дарьюшка, за доброту твою и верность. Тебе суждено сказать Руси весть высокую. Ночью новою вы встречаете Новый год. А год этот – начало эпохи торжества Света, Святости и Веры. Тебе скажу, а ты запомни, да передай на всю Россию Слово – Свет человекам.
И дальше он так мудрено говорил.
— Ну, что говорил, ты запомнила?
— Запомнила, да не все поняла. Сказать скажу. Да, боязно.
— Отчего боязно? Богатырь сказал, так ты это передай детям России. Они поймут.
— Да только как я скажу детям такое, как им понять то, что не каждому старику будет понятно?
— А что он сказывал?
— Он сказывал так… сейчас, подожди… значит, так… вот:
Все, что есть мир – все мудрость жизни,
Деревья, звери, птицы и трава
Несут собой сакральные слова
Отцов пути, отцов слова.
И все, весь мир – слова, слова.
И жизнь тогда твоя всегда права,
И никогда ты не один на вечном поле,
Когда ты молвишь сам и слушаешь слова.
Слова – произведенье Божьей Воли.
